Иудейская война

В этом первом романе из трилогии имя "Ягве" упоминается 170 раз. Здесь приводится только маленький отрывок:
А в самых недрах, в укромном месте, под землей, лежали сокровища храма,
государственная казна, значительная часть золота и драгоценностей всего
мира. Хранилось здесь также и облачение первосвященника, священный
нагрудник, драгоценные камни, золотой обруч с именем Ягве на нем. Долго
спорили между собой Рим и Иерусалим по поводу этого облачения, пока
наконец его не укрыла в своих недрах сокровищница храма, и немало крови
было пролито при этом споре.
В центре храма, опять-таки за пурпурным занавесом, - святая святых. Там
было темно и пусто, и только из пустого пола вздымался необтесанный камень
- обломок скалы Шетия. Здесь, как утверждали евреи, обитает Ягве.
Никто не смел сюда входить. Только один раз в году, в день примирения Ягве
со своим народом, первосвященник входил в святая святых. В тот день евреи
всего земного круга постились, залы и дворы храма были набиты людьми. Они
ждали, когда первосвященник назовет Ягве по имени. Ибо Ягве нельзя было называть по имени, уже одна попытка сделать это должна была караться
смертью. И только в один этот день первосвященник называл бога по имени.
Немногим удавалось услышать его имя, когда оно исходило из уст
первосвященника, но всем казалось, что они слышат его, и сотни тысяч
коленей обрушивались на плиты храма.
Немало ходило в мире слухов и сплетен о том, что скрыто за завесой
святая святых. Иудеи заявляли, что Ягве невидим, поэтому не существует и
его изображения. Но мир не хотел верить, что в святая святых попросту
пусто. Если какому-то богу приносятся жертвы, то там есть какой-то бог,
зримый через свое изображение. Наверное, там находился и бог Ягве, и эти
жадные евреи только скрывают его, чтобы другие народы у них его не украли
и не присвоили себе. Враги евреев, и прежде всего насмешливые и
просвещенные греки, уверяли, что на самом деле в святая святых поклоняются
ослиной голове. Однако насмешки не действовали. И трезвые, умные римляне,
и мрачные, невежественные варвары - все умолкали и задумывались, когда
речь заходила о иудейском боге, и то жуткое и невидимое, что находилось в
святая святых, продолжало оставаться невидимым и страшным.
*
Lion Feuchtwanger. Der judischer Krieg (1932) ("Josephus" № 1).
Киев, "РИФ", 1994.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Сыновья

Из части Первой. Писатель

"Я разрешаю вам быть справедливым". Хорошо, пусть книга Иосифа
послужила к укреплению римского господства, удержала иудеев Востока от
нового восстания. Разве это не было в высшем смысле "справедливо"? Евреи
побеждены окончательно. Так изобразить их великую войну, чтобы
безнадежность нового восстания стала очевидной каждому, - разве это не
большая заслуга перед еврейством, чем перед римлянами? Ах, он слишком
хорошо знает, какой это соблазн - отдаться национальному высокомерию. Он
сам уступил этому чувству, когда вспыхнуло восстание. Но то, что он тогда
понял бесполезность столь смелого и буйного начинания, растоптал в себе
патриотическое пламя и последовал велениям разума, это было поистине
лучшим деянием его жизни, и деянием в высшем смысле справедливым.
Кто еще, как не он, смог бы написать книгу об Иудейской войне? Он
пережил эту войну и как сторонник Иерусалима, и как сторонник Рима. Он
себя не щадил, он досмотрел всю войну до ее горького конца, чтобы написать
свою книгу. Он не закрывал глаз, когда римляне сжигали Иерусалим и храм,
дом Ягве, самое гордое здание в мире. Он видел, как его соплеменники
умирали в Кесарии, в Антиохии, в Риме, как они терзали друг друга на
арене, как их топили, сжигали, травили дикими зверями на потеху
улюлюкающим зрителям. Он был единственным евреем, смотревшим, как входили
в Рим триумфальным шествием разрушители Иерусалима и как они тащили за
собой достойнейших его защитников, исполосованных бичами, жалких,
обреченных на смерть. Он это вынес. Ему было предназначено записать все,
как оно было, чтобы люди поняли смысл этой войны.
*
Иосиф развернул свиток пергамента, покрытый неряшливым почерком Финея.
Финей, грек, ненавидящий евреев, стоит на его пути, его нужно убрать.
Трудно будет Иосифу справляться без него. Иосиф написал "Псалом гражданина
вселенной". Вполголоса бормочет он по-еврейски стихи "Псалма":

О Ягве! Расширь мое зренье и слух,
Чтобы видеть и слышать дали твоей вселенной.
О Ягве! Расширь мое сердце,
Чтобы постичь вселенной твоей многосложность.
О Ягве! Расширь мне гортань,
Чтобы исповедать величье твоей вселенной!

Внимайте, народы! Слушайте, о племена!
"Не смейте копить, - сказал Ягве, - духа, на вас излитого,
Расточайте себя по гласу господню,
Ибо я изблюю того, кто скуп,
И кто зажимает сердце свое и богатство,
От него отвращу свой лик.

Сорвись с якоря своего, - говорит Ягве, -
Не терплю тех, кто в гавани илом зарос,
Мерзки мне те, кто гниет среди вони безделья.
Я дал человеку бедра, чтобы нести его над землей,
И ноги для бега,
Чтобы он не стоял, как дерево на своих корнях.

Ибо дерево имеет одну только пищу,
Человек же питается всем,
Что создано мною под небесами.
Дерево знает всегда лишь подобие свое,
Но у человека есть глаза, чтобы вбирать в себя чуждое ему.
И у него есть кожа, чтобы осязать и вкушать иное.

Славьте бога и расточайте себя над землями,
Славьте бога и не щадите себя над морями.
Раб тот, кто к одной земле привязал себя!
Не Сионом зовется царство, которое вам обещал я, -
Имя его - вселенная".

Это хорошие стихи, они выражают именно то, что он хочет сказать. Но они
написаны по-еврейски, и в существующем переводе они звучат бедно и
немузыкально. Свое воздействие на мир они могут оказать, лишь когда и в
греческом тексте зазвучит музыка, музыка, лившаяся со ступеней храма Ягве.
Триста лет тому назад Священное писание было переведено на греческий язык;
тогда над переводом работали семьдесят два богослова, которым его
доверили; они работали как затворники, строго разъединенные, и все же в
конце концов текст каждого дословно совпал с текстом остальных, и возникло
великолепное произведение. Но таких чудес больше не происходит. Он не
найдет семидесяти двух людей, которые перевели бы его псалом. Он не найдет
ни одного, кроме, быть может, этого Финея, да и Финей должен был бы
приложить всю свою добрую волю и все свои силы.
*
Правда, остается другой вопрос: смог ли бы лучший оратор и
хитроумнейший адвокат, будь то сам Марулл или Гельвидий, оправдать его
перед проклятым хитрым восточным богом, перед этим невидимым Ягве?
Центурион Пятого легиона повторил, согласно уставу, полученный приказ. Тит
видит его перед собой, этого капитана Педана, как он стоял тогда перед
ним, мясистый, с голым, розовым лицом, массивными плечами, мощной шеей, с
одним живым и одним стеклянным глазом. Он еще будто слышит, как капитан,
повторяя приказ, произносил его своим пискливым голосом. Затем, сейчас же
после того, как Педан кончил, наступила крошечная пауза. Тит и теперь
хорошо помнит ощущение, испытанное им во время этой крошечной паузы, -
нужно разрушить вон то белое с золотым, храм этого жуткого невидимого
бога, его нужно растоптать; вот что он тогда почувствовал. Иерусалим
должен погибнуть, Hierosolyma est perdita, начальные буквы этих слов, -
хеп, хеп, - вот что он тогда почувствовал совершенно так же, как и его
солдаты. Но что он почувствовал - это его дело. Мысли невидимы, отвечать
нужно только за свои дела. Возможно, конечно, что этот хитрый Ягве
придерживается другой точки зрения, он, который, несмотря на свою
незримость, решительно все замечает. Может быть, он поэтому сейчас и мстит
ему, насылает на него болезнь и лишает всякой радости и энергии. Может
быть, умнее было бы вместо доктора Валента посоветоваться с хорошим
еврейским священником. Надо это обсудить с евреем Иосифом.
*
Давно пора повеять более дружелюбному ветру. Правительство в свое время
не заставило римских евреев нести кару за Иудейское восстание. И все-таки
разрушение их государства и их храма причинило им тяжкое горе. Хотя многие
семьи жили в Риме уже полтора века, они не переставали считать Иудею своей
родиной и через каждые несколько лет, полные благочестивой радости,
совершали паломничество на праздник пасхи в Иерусалим, к дому Ягве. Теперь
они навеки утратили свою истинную родину. И, помимо того, изо дня в день
им напоминали особенно унизительным образом о разрушении их святыни.
Именно этот человек, тело которого проносили теперь мимо них, не пожелал
подарить им те небольшие отчисления, которые они делали раньше в пользу
Иерусалимского храма. Наоборот: злорадно издеваясь, отдал он приказ, чтобы
все пять миллионов евреев, живших в Римском государстве, отныне вносили
этот налог на культ Юпитера Капитолийского. Под страхом смертной казни им
было запрещено приближаться к развалинам храма ближе, чем на десять миль;
и вместе с тем в насмешливом великолепии перед ними вздымалось обновленное
на их деньги святилище Капитолийской троицы, дом того самого
Юпитера, который, по мнению римлян, победил их Ягве и поверг его во прах.
*
Евреи сидели на трибуне тесным кружком. Гай Барцаарон, председатель
наиболее многочисленной Агрипповой общины, настроен не так оптимистически,
как остальные. Он много пережил и многое видел. Ягве - добрый бог и
довольно терпим, но император, каждый император, очень часто присваивает
себе права Ягве, и тогда евреям живется трудновато. Старик покачивает
умной головой. Трудно быть одновременно хорошим иудеем и хорошим
римлянином. Ему самому трудно держать на высоте свою мебельную фабрику,
первую в Риме, и вместе с тем выполнять законы Ягве. Все последние годы
жизни его отца, которого он очень любил, были омрачены внутренними
конфликтами, связанными с этой ситуацией. И на этот раз, заявил он, все
будет не так просто, как они себе представляют. Вероятно, еще много воды
утечет в Тибре, пока принцесса Береника станет императрицей, а если она
действительно станет ею, кто знает, насколько ей придется поступиться для
этого своим иудаизмом. Примеры налицо.
*
Иосиф почти против воли отметил, как сильно изменился к лучшему этот
когда-то несколько аффектированный человек. Вероятно, его отшлифовала
Ирина. Иосиф чуть было сам не женился на дочери богатого фабриканта
мебели; она относилась к нему с пламенным обожанием во время его первого
пребывания в Риме, когда он, солдат Ягве, обретший милость его, хотел идти
сражаться за свою страну. Насколько иначе сложилась бы вся его жизнь, если
бы его женой стала Ирина. Он, вероятно, остался бы тогда в Риме, никогда
бы не командовал армией и не привел бы ее к гибели. Никогда не сидел бы он
за одним столом с императором и принцем. Он жил бы теперь в Риме, богато,
спокойно, был бы писателем, имел бы умеренные грехи и умеренные заслуги,
пользовался бы всеобщим уважением, так же как этот доктор Лициний. Тихая,
серьезная Ирина оберегала бы его от сумасбродных поступков, он совершал бы
свои подвиги в воображении вместо действительности и довольствовался бы
тем, что их описывал. Может быть, он даже немного завидует доктору
Лицинию, но в глубине души он доволен, что именно Лициний женился на
Ирине, а не он.
*
Всего через два дня скульптор Василий пригласил Иосифа к себе, чтобы
подробно обсудить с ним модель его статуи. Иосиф был в великом смущении.
Не отклонить ли ему эту почесть? Как относиться к древним обычаям -
оставалось для него вечной мучительной проблемой. К Ягве вело несколько
путей. Самому Иосифу эти обычаи не нужны, он нашел собственный путь к
богу. Но для широких масс они необходимы. И теперь, когда государства уже
не существует, человеку, желающему исповедовать духовные принципы
иудаизма, едва ли остается иной путь, кроме древнего обычая. Терпеть
вокруг себя изваяния какого бы то ни было рода - это больше чем нарушение
одного из многих запретов, это отречение от духовного первопринципа, от
невидимого бога.
*
"О Иосиф, господин мой! Ягве увидел, что не угодила тебе служанка твоя,
и он благословил мое чрево и удостоил меня родить тебе сына. Он родился в
субботу и весит семь литр шестьдесят пять зузов, и его крик отдавался от
стен. Я назвала его Симоном, что значит "сын услышания", ибо Ягве услышал
меня, когда я была тебе неугодна. Иосиф, господин мой, приветствую тебя,
стань великим в лучах императорской милости, и лик господень да светит
тебе.
*
Страх, вызванный промедлением Береники, исчез. Не потому она задержала
так долго свой приезд, что, как он боялся, тени его старых деяний вновь
встали между ним и ею, - разрушение храма, дерзкий по-мужски обман, каким
он заманил ее к себе и взял насильно. Наоборот, все разъяснилось самым
благоприятным образом: ее удерживают наивные, даже трогательные
побуждения. Она, глупенькая, в своем благочестии, хочет, прежде чем
надолго поселиться с ним в Риме, поладить со своим богом, построить
будущее счастье на жертве, - она занимается умерщвлением плоти,
самоотречением и покаянием. Во славу Ягве она остриглась и дала обет
приехать в Рим, только когда волосы снова отрастут. Из страха божьего, как
она пишет, отказывается она от радости скорой встречи. Может быть,
замечает он доверчиво и подталкивает Иосифа локтем, при этом играет роль и
то, что она не хочет показаться ему с короткими волосами. Глупенькая! Как
будто он будет меньше любить ее, даже если она обреется наголо. Сначала,
чтобы сделать жертву еще труднее, она даже не хотела сообщить ему причину
своего промедления, - она считала, что этот обет касается только ее и ее
бога. Но в конце концов все-таки решила написать ему об этом. Он рад до
глубины души, что все объяснилось такой ребячливой затеей.
Иосиф слушал с удивлением, недоверчиво. Он знал Беренику и знал
еврейские правила и обычаи. Отказывались от вина и стригли себе волосы
лишь в том случае, когда Ягве спасал человека от большой непосредственной
опасности. Нет, это не могло быть настоящей причиной ее задержки, здесь
было что-то другое, загадочное. Римлянина она может обмануть, но не его.
Как бы то ни было, она приедет, а Тит увлечен ею так же, как тогда, в
Александрии. Все это мелькает в голове Иосифа во время рассказа
*
Из части второй. Муж
*
Являлось ли это знамением богов, направленным против Кита? Враждебные
толки усиливались. Особенно волновались евреи. Они сами пострадали от
пожара, их лучшая синагога, Ведийская, та, что на левом берегу Тибра, была
разрушена. Все же они с удовлетворением смотрели на пожар. Ведь это на их
деньги, предназначенные для храма Ягве, отстроил заносчивый победитель
храм Капитолийской троицы. И вот, простояв так недолго, он уничтожен
вторично, этот Капитолий, один вид которого вызывал в них столь горькую
злобу и страдание! Это - рука Ягве, торжествовали они, рука Ягве карает человека, который испепелил его дом и унизил его народ. В их кварталах
стали повсюду появляться уличные пророки, возвещали конец света, раздавали
трактаты о мессии, мстителе, принесшем меч.
*
Но как бы часто ты мне ни говорил и я сама себе ни говорила, все равно
червь сидит во мне и продолжает подтачивать меня. Благополучно не сойдет.
Это - кара, и от нее нельзя уклониться. Мы хотели быть греками и хотели
быть иудеями, а этого нельзя. Ягве этого не разрешает. Мы хотели слишком
многого, были слишком горды. Есть только один-единственный грех, за
который греческие боги карают совершенно так же, как Ягве, и это -
гордыня. Мы впали в этот грех, и вот - кара.
*
Только сухого, сдержанного отчета и добился Марулл от Иоанна, - ничего
более интересного, как бы умно и осторожно он его ни выспрашивал. Сначала
Марулл думал, что этот человек хочет его провести каким-нибудь особенно
хитрым способом. Но становилось все очевиднее, что поведение Иоанна вполне
искреннее. Какими бы патетическими ни казались римлянам причины войны,
этот главный зачинщик поистине затеял ее не из патетических побуждений.
Иоанн Гисхальский был раньше мелким галилейским помещиком. Он любил свое
имение, в нем жила чисто крестьянская смекалка и практичность, он хотел
продавать свое масло с прибылью, увеличивать свои владения и не мог
примириться с тем, что из-за моря явились какие-то римляне и вмешиваются в
его дела. Против этого нужно было что-то предпринимать, против этого нужно
было бороться, если иначе нельзя, против этого нужно было идти войной.
Пошли войной, Иоанн был против воли вовлечен в патетику этой войны, он
поверил, как поверили сотни тысяч, что она ведется за Ягве и против
Юпитера. Но война не удалась, и в глубине души этот трезвый человек был
рад отбросить свой пафос. Он пришел к выводу, что войной дела не
поправишь. Значит, следовало искать других методов. Во всяком случае, его
ближайшей задачей было снова владеть землей и выгодно торговать маслом.
*
Потому он пригласил к себе Иосифа и Либания, а также Клавдия Регина и
несколько других друзей. Актер облегчил ему задачу. Едва только Марулл
заговорил после трапезы об Иудейской войне и ее причинах, Деметрий Либаний
начал, по своему обыкновению, подчеркнуто просто и тем более
многозначительно рассуждать о том, как странно Ягве и рок играют людьми;
можно было бы сказать вместе с поэтом: "Так ветер каплями воды играет на
широких листьях". Когда он исполнял роль Апеллы, разве он не думал, что
оказывает услугу всему еврейству и разве, - это может подтвердить
присутствующий здесь доктор Иосиф, - именно это не ускорило решение
вопроса о Кесарии и тем самым не положило начало войне? Иосиф молчал. Он
не любил вспоминать об этом эпизоде. Но Марулл обратился к нему:
- Выскажитесь, Иосиф, этого хочет наш Деметрий. Неужели действительно
вы оба оказались причиной войны?
*
- Я вам сейчас скажу, доктор Иосиф, - миролюбиво отозвался Иоанн. -
Лучше бы, конечно, по-арамейски: ведь мы оба говорим по-арамейски
свободнее и не раз беседовали на хорошем арамейском языке. Но это было бы
невежливо, думается мне, по отношению к остальным господам. Итак, давайте
говорить хоть и плохо, но но-латыни. Я сам в начале войны знал ее причины
не лучше, чем вы, может быть, и не желал их знать. Во всяком случае, когда
я подстрекал своих крестьян к восстанию, я, так же как и вы, чтобы поднять
их настроение, твердил им тысячи раз, что это - война Ягве против Юпитера,
и я в это верил. Я был, как вы пишете, одним из зачинщиков ее и вождей,
участвовал в ней от начала и до конца, был неоднократно близок к смерти. И
я мог бы подохнуть, даже хорошенько не узнав, из-за чего, собственно,
ведется война.
- А теперь вы знаете? - спросил все с той же язвительной холодностью
Иосиф.
- Да, - ответил спокойно, почти дружелюбно Иоанн Гисхальский. - После
войны, находясь на службе у милостивого сенатора Марулла, я имел время все
обдумать. И я понял, в чем дело.
- Да выкладывай же наконец! - ободрил его Марулл.
- Тогда, - продолжал Иоанн, - вопрос был не в Ягве и не в Юпитере:
вопрос был в ценах на масло, на вино, на хлеб и на фиги. Если бы ваша
храмовая аристократия в Иерусалиме, - обратился он с дружеской
назидательностью к Иосифу, - не наложила таких подлых налогов на наши
скудные продукты и если бы ваше правительство в Риме, - обратился он так
же дружелюбно и деловито к Маруллу, - не навалило бы на нас таких гнусных
пошлин и отчислений, тогда Ягве и Юпитер еще долго отлично бы друг с
другом ладили. Здесь, в Риме, можно было продавать литр фалернского вина
за пять с половиной сестерциев, а мы должны были отдавать наше вино за три
четверти сестерция, да притом еще драли с нас полсестерция налога. Если
этого не понять и не сравнить наши довоенные цены на хлеб с ценами здесь,
в Италии, то о причинах войны, выражаясь, как у нас, в Галилее, нельзя
знать ни хрена. Я прочел вашу книгу очень внимательно, доктор Иосиф, но
Цен и экономических данных я там не нашел. Разрешите мне, простому
крестьянину, сказать вам: может быть, ваша книга и художественное
произведение, но когда ее прочтешь, о причинах войны не узнаешь ни на йоту
больше, чем раньше. К сожалению, главное-то вы и упустили.
*
Все смотрели на Иосифа, ожидая, что он возразит. Но Иосиф оставался
верен своему решению и не возразил ничего. Доводы Иоанна были смешны -
настоящие мужицкие доводы, доводы черепахи против орла: "цены на хлеб",
"цены на вино", "цены на масло". И от этого якобы зависит политика, из-за
этого происходят войны? О, он сумел бы ответить Иоанну! "Вы, пожалуй,
захотите, - мог бы он ему сказать, - объяснить исход из Египта,
странствование в пустыне, создание царств Иудейского и Израильского,
борьбу с Вавилоном, Ассирией и Элладой тоже ценами на хлеб и вино?" Но он
сделал над собой усилие и промолчал. Ему предстоят более широкие
возможности изложить свою точку зрения. В своей "Всеобщей истории евреев"
ему придется все время ссылаться на причины и следствия, и именно там он
покажет, что судьбу пародов всегда создавала мысль, религиозная идея,
духовное. "Цены, статистика... - думал он. - Я объяснил возникновение
войны ходом развития целого столетия, а не несколькими случайными цифрами.
Разве в исторических книгах Библии мы находим цены и статистические
данные? Разве есть цены и статистические данные у Гомера? Какой он дурак,
какой мужик, этот галилеянин! И чего он хочет? Ягве давно осудил его.
Семидесяти семи принадлежит ухо мира, и я один из них. А чье ухо открыто
ему? Маруллу хочется развлечься, поэтому он и выпускает его против меня с
этими цифрами. Но я отнюдь не намерен попасться на удочку этого
римлянина".
*
Мара сидела тихая и довольная, когда Иосиф, ее господин, беседовал о
своей книге с мальчиком, которого она ему родила. Верховный богослов
Иоханан бен Заккаи был поистине святым человеком, его голосом говорил
Ягве.
*
Однако Деметрий Либаний, преисполненный радости, был вовсе не склонен
размышлять о сходстве судьбы Лавреола, по крайней мере, в первой ее части,
с историей национального героя Иоанна Гисхальского. Он облегченно
вздохнул, вздохнул несколько раз. С него свалилась огромная тяжесть, -
Ягве отвратил от него лицо свое, а отсутствие вдохновения в работе за
последние недели подтверждало, что бог продолжает на него гневаться. Ибо
счеты между ним и Ягве еще не кончены. Уже не говоря о случае с евреем
Апеллой, он ни разу до разрушения храма не исполнил своего обета совершить
паломничество в Иерусалим. Правда, он всегда намеревался это выполнить и
ему было чем оправдаться. Разве в Риме он не делал больше для славы
еврейства, а тем самым и для славы Ягве? Разве не использовал он свое
влияние и часть своего дохода на служение еврейству? Кроме того, он был
подвержен морской болезни и отказывался даже от весьма соблазнительных
гастролей в сравнительно близкой Греции. Разве не обязан он ради своего
искусства сохранять бодрость тела и духа? Все это вполне уважительные
причины. Но удовольствуется ли ими Ягве, в этом он в глубине души
сомневался. Ибо если бы Ягве удовольствовался ими, то едва ли послал ему
столько испытаний. Теперь тучи рассеивались. Очевидно, Ягве снова обратил
к нему лицо свое, и Либаний благодарил своего бога всем существом за то,
что тот послал Маруллу великолепную идею о рабах.
*
С другой стороны, сейчас, когда выяснилось, что намерения Кита серьезны
и он, видимо, действительно решил возвести еврейку на престол, изменилось
и поведение римлян. Многие, считавшие до сих пор евреев низшей расой,
теперь вдруг стали находить, что, при ближайшем рассмотрении, евреи мало
чем отличаются от них самих. Многие, до сих пор избегавшие общения со
своими еврейскими соседями, искали с ними знакомства. Евреи же
почувствовали, что Ягве, после стольких испытаний, наконец снова обратил
лицо свое к своему народу и послал ему новую Эсфирь.
*
Когда корабль приближался к Остийской гавани, Береника стояла на
передней палубе. Она стояла выпрямившись, ее золотисто-карие глаза
смотрели на приближающуюся гавань, полные желанной уверенности. Ягве был
милостив, он послал мор, чтобы дать ей, принцессе, возможность еще раз
отсрочить свой приезд. Врачи и собственная энергия действительно излечили
ее. Все твердили ей это. Не может быть, чтобы все лгали.
*
После отъезда Береники Тит нередко погружался в глубокую задумчивость.
Он останавливался перед ее портретом и размышлял. Он не мог понять, что
же, собственно, произошло. Ведь Береника осталась той же женщиной, что и
прежде. То же лицо, грудь, осанка, то же тело и душа, которые он любил на
протяжении десяти лет. Как могло столь сильное чувство, самое неодолимое
из испытанных им за всю его жизнь, вдруг так мгновенно исчезнуть? Может
быть, это наказание бога Ягве, отнявшего у него высшее счастье? А может
быть, наоборот, это милость Юпитера Капитолийского, открывшего ему глаза и
указавшего его подлинную задачу? Однако второе, более утешительное,
предположение все же не могло совершенно уничтожить первого, пугающего.
*
Горькие, покаянные мысли точили его. То, что произошло, не могло быть
случайностью. Так долго ждал он этого свершения, и вот когда оно
наступило, когда роль созрела в нем, когда текст удался и создана
подходящая рамка, тут в последнюю минуту, в ту самую минуту, когда он
хотел выйти на подмостки, эти подмостки рухнули у него под ногами. Это
была кара Ягве.
*
Он советовался с Иосифом, с Клавдием Регином. Смеет ли он взять на себя
ответственность сыграть еврея Апеллу и тем самым высмеять еврейство, как
этого от него хотят? Смеет ли он, с другой стороны, поскольку Ягве одарил
его столь выдающимся талантом, отказаться от этой роли и навсегда закрыть
себе доступ на сцену? Ни Иосиф, ни Регин не могли сказать ни "да", ни
"нет", они ничего не могли придумать.
*
Из части третьей. Отец
*
Тот обратился наконец к Алексию. Рассказал ему, в чем полковник
обвиняет евреев, и просил "под честным словом" сказать, есть ли в этих
обвинениях относительно осла и убийства греческих мальчиков хоть
какая-нибудь правда. Алексий в глубине души сердился на Иосифа, что тот
так забросил сына. В мягких, спокойных словах он объяснил Симону, что это
глупая и убогая клевета. Божества других народов легко постижимы, это
божества определенной группы и каждому зримы, также и глупцам; их можно
одаривать, когда они помогают, бранить и бить, когда они отказывают в
помощи. Но бог Ягве незрим и понятен только тем, кто хоть немного
напрягает свою мысль. Это не такой бог, которого просто наследуешь от
отца. Это бог всего мира, но понятен лишь тем, кто дает себе труд понять
его. Поэтому лентяи и глупцы охотно оскорбляют его почитателей. Но и среди
римлян и греков многие уже признали его. Это бог для людей, взгляд которых
проникает в будущее, и скоро наступят времена, когда все познают его, и
тогда не будет различий между римлянами, греками, египтянами или евреями.
И теперь уже совершенно не к чему делать подобные различия, и настанет
время, когда будут считать глупцами тех, кто утверждает, будто один
человек лучше или хуже другого, потому что он принадлежит к тому или иному
народу.
*
Затем Иосифом вновь овладевал гнев. Бог смеется над ним, бог, подобно
морю, бросает его вверх и вниз, играет им, словно море кусочком пробки.
Разве не он всего несколько недель назад шел к Титу - торжественно, в
зените своего счастья, и внешне и внутренне все было блеск и свершение? А
теперь Ягве позволил себе по отношению к нему эту нелепую шутку.
Единственно, чему он научил своего сына Симона, были кой-какие сведения по
орудийной технике, и, как нарочно, с помощью нелепой пародии на военную
машину, которую он с такой гордостью описывал сыну, Ягве и гои погубили
его.
*
Как Иов, восставал он против бога и вызывал его на спор. "Я был
суетен, я был высокомерен, - каялся он перед невидимым судьей. - Я ничего
не скрываю. И все же Ягве несправедливо обижает меня и несправедливо убил
моего сына. Если я был суетен, разве не Ягве создал меня таким? Если я был
суетен, то разве не во имя Ягве? Я хотел показать, что слуга Ягве
человечнее, божественнее, чем слуга Юпитера. Вот в чем было мое тщеславие.
И я защищаю его. А теперь слово за Ягве: пусть говорит".
*
Приходили друзья проведать его. Деметрий Либаний, Клавдий Регин, доктор
Лициний. Ему прислали в ивовой корзинке траурное кушанье из чечевицы. Но
хотя закон и предписывал утешать скорбящих, евреев пришло немного. Иосиф
упустил время сделать умершего своим сыном, а своего другого сына он не
сделал евреем. Они считали, что смерть мальчика - кара Ягве.
*
И он топал ногами и бил себя сандалиями, не обращая внимания на то, что
некоторые качают головой, слыша его странные речи, а другие смеются над
его нелепым поведением. Так, вероятно, смеялась Мелхола, жена Давида, над
своим мужем, когда он плясал перед ковчегом Ягве; но Давид не обращал на
это внимания.
*
Сам Иосиф, как того требовал закон, в течение семи дней оплакивал сына,
сидя на полу, в разорванной одежде, и за эти дни он взборонил и вспахал
свою душу. Потом он сел за стол и написал псалом "Я семь".

Отчего ты столь двойствен, Ягве,
Как столб путевой, у которого мальчишки, из озорства
Вырвав дощечку одну, на другой переделали надпись.
Так что теперь лишь одна доска
Указует на восток и на запад.
Почему ты людям не даровал Вавилонской башни
И смесил их языки?
И один теперь греком зовется, другой - евреем
И римлянином третий,
Хотя они созданы единым дыханием,
Из одного ребра.

У меня тяжба с тобой, Ягве,
И хороший повод для спора,
Иосиф бен Маттафий против Ягве, - так именуется тяжба.
Почему я, Иосиф, должен быть
Римлянином, или евреем, или тем и другим,
Я хочу быть Я, Иосифом быть хочу,
Таким, как я выполз из материнского лона,
Не расщепленным в народах,
Принужденным искать, от тех или от этих я родом.

И из великого моего расщепления
Кричу я тебе:
Дай мне быть Я, Ягве!
Или отбрось меня снова в пустоты пустот,
Из которых ты вырвал меня
В сияние этой земли.

В эти семь дней траура Иосиф упорно обдумывал, какой долг возложила на
него смерть сына. Он не верил в случай. Ягве и судьба - это одно. Он был
готов допустить, что смерть Симона - наказание, но в чем должно было
состоять действенное искупление, которого от него требовал Ягве? Он верил,
что все происходящее вокруг сплетено воедино. Все было одной цепью, и
подобно тому, как ни одна буква Священного писания не стояла на своем
месте случайно, и подобно тому, как последовательность законов и
повествований, несмотря на отсутствие видимой связи, была все же глубока и
полна смысла, так, должно быть, полно смысла и то, что Симон погиб как раз
тогда, когда Иосиф горячее всего добивался Павла.
*
- Боюсь, господин губернатор, - сказал Иосиф, - что даже если новый
закон пройдет, то вам не удастся, как вам хочется, совершенно отделить
еврейскую религию, как нечто исключительно идеологическое, от реальной
политики. Пожалуйста, не поймите меня превратно. Надеюсь, я достаточно
показал на собственном примере, что человек может быть одновременно
хорошим евреем и хорошим римлянином. И все-таки - иудаизм нечто большее,
чем точка зрения, чем идеология. Дело в том, что Ягве не только бог, он и
царь Израиля.
- Титул, имя, - пожал плечами Флавий Сильва. - Так же и Юпитер -
владыка Рима.
- Почему император и объявил себя первым жрецом Юпитера.
Флавий Сильва улыбнулся:
- Ничто не мешает вам объявить императора первосвященником Ягве.
- Увы, это невозможно, - с сожалением сказал Иосиф.
*
Клавдий Регин насмешливо посмотрел на него тусклыми, сонными глазами.
- А вы хорошо ориентированы в бухгалтерских книгах Ягве, - съязвил он.
- Можете вы мне устроить аудиенцию? - попросил Иосиф.
*
Было еще темно, а перед величественным зданием храма Мира, где в особо
важных случаях заседал сенат, уже собралась большая толпа. Прежде всего
пришли тысячи людей с правого берега Тибра. Даже те, кто до разрушения
храма мало заботились о соблюдении ритуалов, теперь вдруг стали их
приверженцами. Так как дом Ягве уже не существовал, то обычаи стали для
еврейства тем же, чем тело для духа; исчезнут обычаи, исчезнет и
иудейство. Обрезание же, плотское закрепление союза между Ягве и его
народом, являлось для евреев основным признаком их национальности и их
сущности. Обрезание, учил Филон, величайший еврейский философ эпохи,
сдерживает плотское вожделение, дабы обуздать влечения человеческого
сердца. Ибо как виноградной лозе, так и человеку предназначено возвысить и
облагородить свою природу; обрезание же показывает готовность человека
преобразовать сырец своей прирожденной воли в соответствии с высшей волей
Ягве. Все, даже самые равнодушные, были согласны в том, что обрезание
возвышает избранный богом народ над обыкновенными людьми. И разрушение
государства и храма не казалось им таким бедствием, как намерение
разрушить теперь их союз с Ягве.
*
Ему было холодно, и он не любил привлекать внимание такого рода, какое
ему выпало сегодня на долю. Но он был хорошим, опытным оратором, его
гибкий голос без труда наполнял весь зал сената и сквозь глубокую тишину
долетал до площади перед храмом. Агриппа собрал все свои силы. Он знал,
что выступает не только ради себя, но и ради всех пяти миллионов иудеев
империи, он - последний внук царей, правивших Иудеей в течение столетий.
Он начал с комплимента докладчику. В основе законопроекта лежит глубоко
этическая идея, поистине достойная великого Рима. Но, заметил он, не
следует искажать благородных намерений докладчика, облегчив злонамеренным
ораторам возможность своими формулировками превратить на практике
моральный смысл этого закона в нетерпимость, недостойную империи. Двум
великим народам Востока предписано религией обрезание - египтянам и
евреям, народам, религия которых не только разрешена империей, но чьих
богов империя чтит. Разве до последних дней, пока стоял храм, римский
генерал-губернатор в Иудее не посылал невидимому богу Ягве очередную
жертву? Неужели империя хочет принудить верующих в этого бога Ягве к
нарушению законов, которым они следовали в течение тысячелетий? Закон
Антистия в своей четкой редакции вызовет сочувствие всех тех, кто исполнен
римского духа, но необходимо, путем как можно более ясной формулировки,
избежать искажений его основного этического смысла. И он просил высокое
собрание исключить из этого закона как египетских священников, которым
обрезание предписывает их вера, так и евреев.
*
Нет, такого смысла не могло быть. Иного пути к мировому гражданству,
как через еврейское учение, не существовало. Боги Рима и Греции имеют
разнообразные лица, но у всех - лица национальные, и лишь невидимый бог
Ягве - бог, стоящий над отдельными народностями, он всех призывает к себе.
"Мало того, что ты просветишь сынов Иакова; я поставил тебя светочем и для
язычников". Ягве никого не отвергал - ни греков, ни римлян, ни
презренных египтян, ни арабов. Устами своих пророков он возвещал -
единственный из всех богов - вечный мир между всеми народами, возвещал
такую вселенную, где волки будут лежать рядом с агнцами и земля будет
полна мирной мудростью, как море - водою. Не было иной лестницы на
вершину этой мысли, кроме иудаизма. Пока второй, более счастливый Дедал не
изобрел машины, заменяющей крылья, нужно, чтобы достичь вершины горы,
подняться на нее и нельзя избежать этого подъема. Но в данный момент и в
этом мире гора и подъем на нее называются иудаизм.
*
Через неделю он пошел к Клавдию Регину. Ему хотелось на ком-нибудь
сорвать свою злобу на людей и на самого себя. Стоял мягкий, весенний день,
но обычно столь расчетливый Регин, чувствительный к холоду, велел
протопить весь свой снабженный центральным отоплением дом. Иосиф был рад.
Это противоречие между проповедями Регина о бережливости и его очевидным
мотовством дает ему возможность опять разжечь свой гнев. Прежде всего он
вызывающим, дерзким тоном потребовал денег - крупную сумму. Деньги нужны
ему, заявил он, на постройку синагоги Иосифа. Он сказал неправду. В связи
с последними событиями было вообще сомнительно, примут ли от него эту
синагогу. Поэтому Иосиф ожидал насмешливого возражения издателя, что при
теперешнем положении дел Иосифу пристойнее было бы жертвовать на храм
Юпитеру или Минерве, чем Ягве. Но Регин воздержался от всяких колкостей.
Он удовольствовался коротким "ладно", сел и выписал деньги.
*
Почему только посылались ему такие испытания? Почему все, что бы он ни
предпринимал, обращалось во зло? Бесполезно об этом размышлять. Даже этот
сидящий против него дьявольски умный человек ничего не может на все это
сказать ему. "Ибо мои мысли не ваши мысли и ваши пути не мои пути".
- Объясните мне одно, Клавдий Регин, - попросил он как будто без всякой
связи, и его голос звучал хрипло. - Вы же знаете, что Ягве для меня
действительно не национальный бог, но бог всей земли. Объясните же, почему
меня так терзает то, что я должен отказаться от еврейства моего сына
Павла.
*
Из части четвёртой. НАЦИОНАЛИСТ
Робко жались побежденные иудеи в стране, дарованной им богом Ягве, где
их теперь едва терпели и где всего полпоколения назад они были хозяевами.
Большую часть из них убили или обратили в рабство, а имущество объявили
собственностью императора. То одного, то другого все еще подозревали в
причастности к восстанию, и каждого угнетала забота, как бы злонамеренный
конкурент или сосед не возвели на него подобного обвинения. Многие
эмигрировали. Поселки иудеев нищали, их становилось все меньше, страну все
гуще населяли сирийцы, греки, римляне. Языческие города Неаполь Флавийский
и Эммаус стали первыми городами страны, и в то время, как в Иерусалиме
царило запустение, в новой столице, Кесарии Приморской, было множество
роскошных зданий, святилищ чужеземных богов, правительственных дворцов,
бань, стадионов, театров; иудеи же без особого разрешения не имели доступа
ни в Иерусалим, ни в новую столицу.
*
Однако эта система вынуждала ученых все более суживать учение и
пожертвовать лучшей его частью - универсализмом. "Как единоплеменник ваш
пусть будет среди вас пришлец, и люби его, как самого себя", -
повелел Ягве устами Моисея, и устами Исайи: "Мало того, что ты просветишь
сынов Иакова, я поставил тебя светочем для язычников". От этой
космополитической миссии, которой они были верны ряд столетий, иудеи
начали отрекаться. Уже не всей земле несли они теперь свое благовестие, но
многие утверждали, что после разрушения храма обитель божия - это народ
Израиля и что бог принадлежит только этому народу. Гнет римлян, и прежде
всего закон об обрезании, побуждали все большее число членов ученой
коллегии примыкать к этой националистической концепции. Они пропускали те
места, где Писание напоминало иудеям о их всемирной миссии, и неустанно
повторяли те, где возвещалось о союзе Ягве с Израилем, как со своим
любимым народом. Пользуясь сводом ритуалов, они придали жизни иудеев
национальную замкнутость. Они запретили им изучать наречия язычников,
читать их книги, признавать их свидетельство на суде, принимать от них
подарки, смешиваться с ними через половые связи. Нечистым считалось вино,
которого коснулась рука неиудея, молоко, которое надоила рука иноверца. В
суровом, слепом высокомерии отделяли они все более высокими стенами народ
Ягве от других народов земли. Этого придерживались почти все иудейские
вожди, а также сектанты - ессеи, эбиониты, минеи, или христиане.
Например, человеку, которого минеи считали мессией, Иисусу из Назарета,
некоторые из его учеников, в частности - известный Матфей,
приписывали слова: "На путь к язычникам не ходите и в город самарянский не
входите; а идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева".
*
Но существовали люди, минеи, или "верующие", называвшиеся также
христианами, которые утверждали, что мессия уже пришел; правда, его
царство - не от мира сего, он, наоборот, пришел показать всему народу путь
благодати, так чтобы не только ученые, но всякий, даже нищий духом, мог
познать Ягве. Но мессии не поверили, его отвергли и в конце концов убили.
Некоторые пророчествовали об этом еще до разрушения храма, но привлекли
мало последователей. Теперь они говорили: "Вот видите, священники и
богословы убили мессию, поэтому Иерусалим и разрушен". И многие
задумывались: "Разве они не правы? Разве действительно священники и
богословы не преисполнены всезнайства и высокомерия? Иначе трудно понять,
почему Ягве разрушил свой храм и отдал свой народ во власть язычников".
*
Они боролись успешно. Огромное большинство иудеев доверяло им,
признавало их руководство, подчиняло всю свою жизнь их ритуалам и
предписаниям - от первой минуты утреннего пробуждения до вечернего сна.
Ели и постились, молились и проклинали, работали и отдыхали, когда им было
приказано. Отрекались от любимых грез и убеждений, замыкались от неиудеев,
с которыми до сих пор дружили. Друг сторонился друга, если он был неиудей,
сосед - соседа, возлюбленный - возлюбленной. Они взяли на себя ярмо этих
шестисот тринадцати повелений и запретов, сделали свою жизнь убогой и
унылой, поддерживали себя мыслью, что они - единственный, избранный народ
Ягве, и горячей надеждой на то, что скоро придет мессия во всей своей
славе и подчинит слепые народы народу-боговидцу - Израилю. Они обращали
свои взоры к разрушенному Иерусалиму, и этот Иерусалим, которого уже не
существовало, связывал иудеев страны Израиля с иудеями, рассеянными по
всей земле, теснее, чем тот же Иерусалим, в котором, белый и золотой,
зримый для всех, стоял некогда храм Ягве.
*
Еще задолго до рассвета толпились евреи на передней палубе "Глории"; им
сказали, что в это утро они увидят берега Иудеи, и они напряженно
вглядывались в светлеющий Восток. Большинство набросило четырехугольные с
черными полосами молитвенные плащи, затканные драгоценными пурпурными и
голубыми нитями, и надело на руку и на голову молитвенные ремешки. Долго
не видели они ничего, кроме клубящегося тумана. Затем мягко проступили
высокие фиолетовые контуры: да, это была фиолетовая горная цепь Иудеи. И
теперь можно уже было различить и зеленую вершину горы Кармил. Они
заволновались, их сердца застучали громче. Воздух, веявший с берегов их
страны, был иным, чем где бы то ни было, - мягче, глубже, чище, он
придавал мыслям быстроту, глазам - блеск. С трепетом произнесли они
благословение: "Благословен ты, Ягве, боже наш, давший нам вкусить,
изведать, пережить этот день".
Тяжело далось актеру Деметрию Либанию путешествие. Он почти все время
пролежал в своей каюте, позеленевший, страдая от приступов морской
болезни, призывая смерть. Но теперь, когда цель была перед ним, он
чувствовал, что заплатил за свое паломничество в страду Ягве не слишком
дорогой ценой.
*
- Да, человече, - сказал погонщик его осла, - собирай их. Возьми с
собой на память. И пусть помогут они тебе не забывать Ягве в счастье, а в
несчастье - на него не роптать.
*
- История с запрещением есть курицу в молоке, - говорили они, - это
только начало. Они будут запрещать все больше. Дойдет еще до того, что они
запретят нам разговаривать о религии. Возлагать на человека все больше
обрядов, и все более строгих, они могут; но они не хотят, чтобы народ
рассуждал о Ягве. Они ревнуют своего Ягве, эти господа из Ямнии, они хотят взять на него монополию, они окружают его сплошными тайнами и отлучают нас
от лица его. Они выражаются так, что их нельзя понять. Кто может,
например, понять, когда они объясняют человеку гибель Иерусалима? Есть
другие люди, которые объясняют это гораздо понятнее. Не правда ли,
Тахлифа? - обратился он к молчаливому молодому человеку с длинными прямыми
волосами.
*
- Наши отцы, - деловито продолжал Тахлифа, - не узнали мессии. Он являл
знамения и совершал чудеса. А богословы не хотели этого видеть, они
жадничали и не хотели допустить, чтобы насчет их Ягве было возвещено всему
миру. Они хотели упрятать Ягве, как ростовщик прячет свои динарии да
векселя. Чтили видимый дом Ягве больше, чем невидимого бога, которому этот
дом принадлежит. Поэтому-то Ягве и дал изойти из себя мессии. Но книжники
все еще не хотели видеть. Тогда Ягве, чтобы видели все, разрушил храм,
который опустел и потерял смысл, точно кокон куколки, Когда уже вылетела
бабочка. И поэтому мы исповедуем: мессия пришел. Он дал умертвить себя,
чтобы снять с нас грех, который тяготеет над нами со времен Адама, и он
снова воскрес. Имя его - Иисус из Назарета.
*
Послушный ответил:
- Богословы - стяжатели в духе. Они забыли слова древнего пророка о
том, что Ягве бог всего мира. Они думают, что взяли его учение на откуп и
одни имеют право изучать его. Поэтому-то они и возревновали, когда Иисус
из Назарета назвал себя пророком господа, и поэтому они убили помазанника.
Но теперь подтвердилось, что Ягве не бог священников и ученых. Почему же
иначе разрушил бы он Иерусалим - их местопребывание и дом свой? На это они
не знают, что ответить. Они много говорят о вине других и уверяют, что
Ягве снова выстроит Иерусалим. Но это только чаяние, не ответ.
Вот он опять, этот аргумент, который Иосиф слышал еще в Галилее и
который христиане считали, по-видимому, самым убедительным. Миней еще
уточнил его:
- Ягве, - сказал он, - разбил сосуд, в который некогда вливалось учение
- Иерусалим и храм. Невозможно сделать отсюда иной вывод, кроме того, что
он хочет, чтобы учение излилось на весь мир, на невежд и на ученых, на
язычников и на иудеев. Он хотел показать, что обитает всюду, где живет
вера в него.
*
- Передай мне, пожалуйста, конфеты, Тавита, - попросил он и взял
конфету. - Господа в Ямнии охотно удержали бы меня, - закончил он свой
рассказ. - Они пошли бы даже на то, чтобы в виде исключения и негласно
разрешить мне заниматься моим Филоном и Аристотелем. Они готовы на такие
компромиссы - надо только молчать о них, и если человек нашел собственную
истину, то пусть она его собственностью и остается, он не должен ни в коем
случае передавать ее дальше. - Он выплюнул конфету. - Единство вероучения
- это _единый_ бог, _единая_ нация, _единое_ толкование. Богословы Ямнии
не разрешают дискутировать о книгах греков, об эманациях бога, о сатане, о
святом духе. Этой сплошной централизацией и сужением до национализма они
лишают учение его смысла. Этим _единым_ толкованием они выключают из
Писания весь мир и подменяют его глупым, одержимым манией величия
народишком. Если Ягве - не бог всего мира, то кто же он? Один из многих
богов, национальный бог. Они возвещают узость, эти господа в Ямнии, они
хотят, чтобы была нация, и изгоняют бога. Они ссылаются на Иоханана бен
Заккаи. Но ставлю вот эту мою Тавиту против иссохшего стручка, что Иоханан
охотнее отказался бы от иудаизма, чем увидел, как он у них засыхает и
костенеет. Иоханан хотел наполнить мир духом иудейства, Гамалиил изгоняет
дух из иудеев. Массы не понимают, в чем здесь дело, но они чувствуют, что
между Ягве и богословами - нелады. Они чувствуют, что тот Иерусалим,
который богословы строят в духе, еще теснее, еще высокомернее, чем был
Иерусалим из камня, ныне разрушенный. Поэтому столько людей и уходят к
минеям.
*
Бен Измаил ответил:
- Мне кажется, доктор Иосиф, что мы слишком много воображаем о себе,
мне стыдно того, как мы гордимся своими познаниями. Эти люди ищут бога в
простоте сердца и на прямом пути. Иногда мне кажется, что они ближе к
Ягве, чем мы, с нашей сложной ученостью. И потом, эти люди держат дверь к
Ягве открытой для всего мира, тогда как наши обряды все более ограничивают
и затрудняют доступ к нему.
*
- Все мои друзья, - ответил несколько резче бен Измаил, - радуются
тому, что на свете есть минеи. Хорошо, что Ягве принадлежит не только
ученым-богословам, и хорошо, что Ягве принадлежит не одним иудеям. И что
благодаря учению христиан знание об этом останется в мире. Мы никогда не
допустим, чтобы был внесен запрос о минеях.
*
- Как было бы хорошо, - прозвучал в сумраке голос Ахера, - основать
здесь, в Лидде, высшую школу, где бы спорили не о законах и обычаях, а о
боге и учении. Где бы властвовали не священник и юрист, но пророк, где бы
не нужна была формалистическая аргументация, где люди старались бы
сочетать виденье и мышленье, где бы они исследовали смысл древних обрядов
и не торговались из-за их внешней формы. Где бы ясного Филона дополняли
загадочный Когелет и загадочный Нов. Мне кажется, что тогда отсюда
действительно можно было бы влиять на мир в духе иудаизма и расширять
смысл учения, вместо того чтобы его сужать. Это была бы такая школа,
которая благовествовала бы о Ягве не как о наследии Израиля, но как о боге
всего мира и которая сочетала бы иудаизм, минейство и эллинизм в некое
триединство.
*
"Горе, горе! Как спокойно пребывала столица, не когда многолюдная, а
теперь подобная вдове, некогда владетельница народов. Непрестанно плачет
она ночью, и слезы ее на ланитах у ней, никто из друзей не утешает ее.
Удались, нечистая, кричат ей, и удаляются от нее, не прикасаются к ней.
Разинули на тебя пасть свою все враги твои, свистят и скрежещут зубами,
говоря: мы поглотили его.
Горе, горе! Словно тать в нощи, ворвался Ягве в собственный дом свои и
разрушил его".
Не каждому дано, чтобы древние стихи превратились для него в картины и
стали частью его души. Но в этот час отзвучавшая жалоба пророка стала для
Иосифа образом и вечным достоянием, неотделимым от его собственного
существа.
Запыленный, среди бесцветного пепла, он словно съеживался и все больше
уходил в себя, все глубже проникала в него пустынность этого места.
Мучительно вопрошал он: почему? Почему ворвался Ягве, словно тать в нощи,
в свой собственный дом? Иосиф знает, как все произошло. Он знает точно,
насколько Тит желал разрушения храма и все же не желал. Поэтому ясно, что
Тит был только орудием. И смешно допустить, чтобы этот капитан Подан,
чтобы эта гнусная рука, поджегшая храм, были чем-то большим, чем простое
орудие. Так почему же? Ответ римлян ничего не стоит, и ничего не стоит
ответ ученых, и ничего - ответ минеев. Чья-то вина здесь была, это ясно:
вина Рима и Иудеи, вина ученых-богословов и народа и вина, чудовищная
вина, его самого. "Да и да, согрешил я, да и да, преступал я, да и да, я
виновен". Но где начиналась вина и где она кончалась?
*
Я хорошо знаю Филона и знаю, что конечная цель - это наполнить весь мир
духом иудаизма. Но прежде чем это можно будет осуществить, следует
позаботиться о том, чтобы сберечь дух иудаизма от исчезновения, ибо ему
угрожают большие опасности. Ягве сказал Исайе: "Мало того, что ты
поднимешь племена Иакова и сохранишь верных сынов Израиля. Я поставил тебя
светочем и для язычников, дабы ты распространял мою славу по всей земле".
Я не Исайя. Я довольствуюсь малым. Для меня это не мало, мне очень трудно.
"Возведите ограду вокруг закона", - учил Иоханан бен Заккаи; в этом
состоит моя миссия, и я хочу возвести ограду, и помимо этой ограды я
ничего не вижу и видеть не хочу. Я поставлен здесь не для того, чтобы
творить мировую историю. Я не могу думать о ближайших пяти тысячелетиях. Я
рад, если помогу еврейству пройти через ближайшие тридцать лет. Моя задача
состоит в том, чтобы пять миллионов евреев, живущих на земле, могли и
впредь почитать Ягве, как почитали до сих пор, чтобы народ Израиля
сохранился, чтобы изустное предание не было искажено и было передано
позднейшим поколениям таким же, каким оно было передано мне. Но не мое
дело заботиться о том, чтобы Ягве господствовал во всем мире. Это уж его
личное дело.
*
Я сказал бен Измаилу: я вовсе не собираюсь предписывать тебе, как ты
должен веровать. Представляй себе Ягве, каким ты хочешь, веруй в сатану
или веруй во всеблагого. Но свод обрядов должен быть один, здесь я не
потерплю никакого разномыслия. Учение - это вино, обряды - сосуд, если в
сосуде образуется трещина или даже дыра, то учение вытечет наружу и
исчезнет. Я не допущу никакой бреши в сосуде. Я не дурак, чтобы
предписывать человеку, как он должен веровать, но его поведение я ему
предписываю. Предопределите поведение людей, и их мнения определятся сами
собой.
Я убежден, что нация может быть сохранена только через единообразное
поведение, только путем строгого соблюдения свода ритуалов. Евреи диаспоры тотчас откололись бы, если бы они не чувствовали авторитета. Я должен сохранить за собой право авторитарного регулирования такого свода. Каждый может иметь свой индивидуальный взгляд на Ягве, но кто хочет при этом творить собственный ритуал, того я в общине не потерплю.
Лицо его вдруг преобразилось, исчез налет любезности, оно стало
сильным, жестким; такие лица Иосиф видел в Риме, когда друзья его из
любезных и либеральных господ внезапно превращались в римлян.
- Я выполняю завет Иоханана бен Заккаи, - продолжал верховный богослов,
- и только. Я заменяю погибшее государство учением. Говорят, мой свод
ритуалов националистичен. А как же иначе? Если государство нужно заменить
богом Ягве, то бог Ягве должен примириться с тем, что мы защищаем его теми средствами, какими защищается государство, то есть политическими
средствами, он должен мне разрешить сделать его национальным.
*
- По-видимому, вы правы, господин мой, Иоанн, - сказал верховный
богослов, поднялся, попросил остальных не вставать, принялся по привычке
ходить взад и вперед. - Но вы же знаете умственный склад моих законников.
Они упрямы, как козлы. И они действительно не хотят признавать разрушения
храма. Чуть ли не на каждом заседании кто-нибудь произносит длинную речь
относительно того, что потеря власти является только промежуточной стадией
и что было бы ошибкой легализовать это временное состояние, то есть
римское господство, сужением религиозных законов. А на следующем заседании
- с огромным напряжением умственных сил обсуждается вопрос о том, нужно ли
и как именно регулировать жертвоприношение в Иерусалимском храме, хотя
этих жертвоприношений уже не существует. А еще на следующем возникают
бурные прения о разновидностях казни через побивание камнями, хотя мы
лишены судебной власти. Но мои ученые-богословы находят, что если мы
разрешим иудеям участвовать в аукционах, то тем самым признаем законность
конфискации имений, а такое отношение являлось бы предательством Ягве и
иудейского государства. Если я иногда позволяю себе мягко напомнить этим
господам о том, что ведь государства-то de facto не существует, я вызываю
их негодование. Для них достаточно, если оно существует de jure.
*
Иосиф, помня разговор в Лидде, воспользовался нападками трех ученых,
чтобы расспросить Гамалиила о его отношении к минеям.
- Учение минеев, - сказал верховный богослов, - не имеет ничего общего
с политикой. Я не принимаю его в расчет. Эти люди думают, что мы, ученые,
оставляем им слишком маленький кусочек Ягве, и хотели бы по собственной
мерке отхватить от него большую часть. Почему бы мне не доставить им этого
удовольствия? Кроме того, к минеям идут люди, в огромном большинстве не
пользующиеся никаким влиянием, мелкие крестьяне, рабы, и они не посягают
на привилегию ученых - комментировать закон и устанавливать ритуал. Они
занимаются догматическими вопросами, которые не имеют отношения к жизни, -
мечтами. Это религия для женщин и рабов, - закончил он пренебрежительно.
*
- Этот Иаков, - начал он свой рассказ, - проник вместе со своими
товарищами в храм - был ли среди них некий Иисус, я уже теперь не помню, -
и изгнал торговцев жертвенными предметами. Он сослался на то, что,
согласно словам пророка, во время пришествия мессии в доме Ягве не
должно быть ни одного торговца и что мессия - он. В подтверждение этого он
назвал при всем народе тайное имя божие, произносить которое разрешено
только первосвященнику, да и то в день очищения. И когда он остался цел и
невредим и никакой огонь с неба не поразил его, многие убежали в страхе,
многие поверили в него.
*
- Это был последний процесс против лжемессии, - продолжал верховный
богослов, он говорил теперь оживленней, свободней. - За многие десятки лет
это был единственный процесс в таком роде, и лучше было бы, если бы он не
состоялся вовсе. А теперь сопоставьте такие данные, - предложил он Иосифу.
- Некто, выдавший себя за мессию, был распят губернатором Пилатом, как
царь Иудейский - это факт, и факт, что другой такой же Христос был казнен нами. Имеет ли при подобных обстоятельствах смысл спорить с минеями
о том, верен ли в деталях рассказ о жизни и страданиях мессии? Он не
настолько точен, как донесение римского генерала, но это они знают сами. И
мне кажется, для них суть не в этом. - И он деловито резюмировал: - Пусть
эти христиане верят, во что хотят. Я предоставляю каждому иметь свою
личную точку зрения на Ягве и на мессию, пока он не нарушает свода
ритуалов. Минеи выполняют ритуал; я не знаю ни одного случая, чтобы они
уклонились от этого. Успокойте же своих друзей, - закончил он, улыбаясь, -
я не вижу никакого повода выступать против христиан. Пока они не трогают
моего устава, я не трону их.
*
- Ах, Ханна, - сказал он, - для тебя всегда все просто! Гамалиил вовсе
не лицемер, я этого не думаю. Во всех его поступках одна цель - это
Израиль, и только. Он говорит: "Ягве - единственное наследие Израиля; если
Израиль его потеряет, если слишком легкомысленно покажет его другим и даст
похитить его у себя, что же тогда останется?" И поэтому Гамалиил ревниво
стережет своего, нашего Ягве. Правда, он лишает учение его глубины. Но так
он понимает свою миссию, и для этой миссии он вполне подходящий человек.
Миней Иаков сказал:
- Мне кажется, Ханна права, и я считаю, как и она: слова верховного
богослова сомнительны. Мы - иудеи, мы добросовестно выполняем устав
ритуалов, мы общаемся с другими и будем общаться. Но что, если к нам
придет неиудей и скажет: "Я хочу перейти в вашу веру"? Можем ли мы
преградить ему путь к нам, потому что римляне запретили обрезание? "Отложи
свое обрезание, пока римляне не разрешат его"? Разве может верховный
богослов потребовать, чтобы человека, пришедшего к нам, мы лишили
благовестия? Дела важны, но не менее важна и вера. Не лучше ли допускать и
язычников, не соблюдая устава ритуалов, чем исключать их? - И так как бен
Измаил не отвечал, то он прибавил: - Даже нищие духом чувствуют, что
недостаточно, если Ягве будет богом одной только нации. Поэтому-то они и
приходят к нам. Народу нужно не богословие, ему нужна религия. Народу
нужна не иудейская церковь, он ищет иудейского духа.
- Это так, - сказала Ханна.
- Да будет так, - сказал Ахер.
Но бен Измаил молчал, и Ахер стал смеяться над ним:
- От Гамалиила вы требуете столь малого, доктор и господин мой, а от
нас столь многого. Если верховный богослов прав, то почему и мы не
довольствуемся тем, чтобы охранять нашего Ягве? Почему мы берем на себя
великий и горький труд сделать его богом всей вселенной?
*
Бен Измаил ответил:
- Я не вижу иного пути к наднациональному, кроме иудаизма; ибо бог
Израиля не есть национальный бог, подобно богам других народов, но бог
невидимый, сам мировой дух, и настанет время, когда этот лишенный образа
дух не будет нуждаться ни в какой форме, чтобы люди могли постигать его.
Но чтобы сделать его хоть сколько-нибудь постижимым, мы должны пока
придать ему известную форму, и Ягве без иудаизма пока не представим. Иначе
он меньше чем через поколение исчезнет, превратится в ничто. Разве не
лучше, если мы временно придадим Ягве национальные эмблемы, чем позволим
исчезнуть его идее? Не в первый раз вселенская идея иудаизма вынуждена
скрываться под неуклюжей национальной маской. Средства, применявшиеся,
например, Ездрой и Неемией, чтобы сохранить иудаизм, в высшей
степени сомнительны. Но их обман был священен, и их успех показывает, что
бог одобрял их. Священное писание обременено многим, что служило только
тактическим задачам минуты; но лишь таким способом могло быть спасено
самое существенное - идея наднационального. Я считаю даже, что многое,
казавшееся смешным в национализме прошлого, теперь восстает перед нами
облагороженным великой идеей наднационального.
Бен Измаил ответил:
- Я не вижу иного пути к наднациональному, кроме иудаизма; ибо бог
Израиля не есть национальный бог, подобно богам других народов, но бог
невидимый, сам мировой дух, и настанет время, когда этот лишенный образа
дух не будет нуждаться ни в какой форме, чтобы люди могли постигать его.
Но чтобы сделать его хоть сколько-нибудь постижимым, мы должны пока
придать ему известную форму, и Ягве без иудаизма пока не представим. Иначе
он меньше чем через поколение исчезнет, превратится в ничто. Разве не
лучше, если мы временно придадим Ягве национальные эмблемы, чем позволим
исчезнуть его идее? Не в первый раз вселенская идея иудаизма вынуждена
скрываться под неуклюжей национальной маской. Средства, применявшиеся,
например, Ездрой и Неемией, чтобы сохранить иудаизм, в высшей
степени сомнительны. Но их обман был священен, и их успех показывает, что
бог одобрял их. Священное писание обременено многим, что служило только
тактическим задачам минуты; но лишь таким способом могло быть спасено
самое существенное - идея наднационального. Я считаю даже, что многое,
казавшееся смешным в национализме прошлого, теперь восстает перед нами
облагороженным великой идеей наднационального.
*
Либаний побледнел. Желание показать провинциалам, что такое настоящий
художник, уже давно соблазняло его, но он мужественно боролся с этим
соблазном. Он не хотел нарушать обета, хотел отказаться ради Ягве от
своего искусства, и разве не в тысячу раз больший грех выступать на сцене
в стране Израиля, да еще во время покаянного паломничества? Но это
предложение опрокинуло все его доводы. Теперь речь шла уже не о нем, но о
жизни другого человека, о его единоплеменнике, за которого боролся весь
Израиль. Что это, указание Ягве или опять искушение сатаны? Как бы то ни
было, предложение означало новую борьбу с собой.
*
- Может быть, мне сыграть еврея Апеллу? - с горечью спросил он.
Но только Иосиф понял всю горечь этих слов. Губернатор был несведущ в
театральных делах и тотчас же, придравшись к его словам, радостно и наивно
заявил:
- Все, что хотите, Деметрий. Играйте все, что вы хотите!
Однако этот ответ приблизил его к цели гораздо больше, чем он ожидал;
ибо этот ответ обрушил на актера целую лавину соблазнительных планов.
Губернатор предоставил ему сыграть все, что он захочет. Что, если он еще
раз попытается выступить в роли Лавреола? Может быть, ему удастся обходным
путем, через провинцию, добиться успеха в Риме и загладить ужасный провал
в Альбане? Очевидно, это воля Ягве, чтобы он играл в стране Израиля. Разве
иначе Ягве поставил бы жизнь еврея Акибы в зависимость от его выступления?
Вероятно, Ягве при его посредстве хочет показать язычникам, на что
способны евреи, и тем вызвать у них большее уважение и мягкость в
отношении всего еврейства. Вот какие мысли и грезы беспорядочно толпились
в мозгу актера, пока он наконец милостиво и величественно не заявил:
- Трудно устоять перед таким ретивым поклонником искусства, как вы,
господин губернатор. Может быть, я и решусь сыграть пирата Лавреола.
Знаете, я играл его для его величества и принца Домициана на открытии
"театра Луции".
*
Они сели на край водоема. Смутен был свет месяца в первой четверти,
плывшего по мглистому сине-черному небу, время от времени доносился сквозь
ночь отрывистый крик птицы. Иосиф открыл Юсту свое сердце, свои сомнения,
свою смятенность. Вот неученые, нищие духом, вдруг требуют, чтобы и им
дали приобщиться к Ягве и к религии, как и образованным. Имеют ли они
право это требовать? Идти ли навстречу их требованиям? С одной стороны, на
него влияют терпимость бен Измаила и насмешливые нападки Ахера, с другой -
подсказанные реальной политикой доводы Гамалиила. Да, Иосиф спрашивает
себя иной раз вполне серьезно: может быть, вся его ученость, весь его
добытый с таким трудом научный метод - это просто дым, и не обладают ли
люди, подобные минею Иакову или даже этому Послушному, благодаря своей
вере и своей интуиции более глубоким познанием Ягве и мира?
Юст был одет по-летнему, он был страшно худ, и обрубок его руки с
сухой, сморщенной кожей безобразно торчал из-под хитона. Так сидел он на
краю колодца, рядом с Иосифом, тощий, худой, озаренный неверным светом.
- Ах, Иосиф, - сказал он и захихикал, но на этот раз в его насмешке не
было горечи, - не беспокойтесь об этом. Даже ваша ученость, хотя она мне и
не кажется особенно глубокой, стоит большего, чем возникшее из
"благочестивого видения" знание вашего раба или вашего минейского
чудотворца. Не раз пытался я извлечь из этой пресловутой неиспорченной
души профанов хоть какое-нибудь познание, но, несмотря на всю
объективность моих исследований, интуиция профанов меня никогда ни к чему
не приводила. Если нужно смастерить стол, построить деревенский дом или
вылечиться от запора, можно обойтись обычным человеческим рассудком; но
если я хочу иметь настоящий письменный стол, то, поверьте, я пойду к
искусному столяру, и если я хочу иметь хороший дом, то я пойду к
архитектору, и если у меня гангрена, то я пойду к хирургу. Не вижу, почему
я должен за более глубоким познанием Ягве непременно обращаться к нищим
духом, а не к специалистам, изучавшим книги Ягве. Я не могу примириться с
теми, кто ополчается на интеллект и восхваляет интуицию. Ведь не с помощью
же интуиции открыл Пифагор, что сумма квадратов катетов равняется квадрату
гипотенузы, и, положись инженер Сергий Ората на свою интуицию, вероятно,
центральное отопление никогда не было бы изобретено. Если быть
рационалистом - значит предпочитать богатых духом нищим духом, то я
рационалист.
*
Иосиф же, в память их ночного разговора у водоема, написал в этот день
"Псалом трех уподоблений".

Всем из моей породы
Ягве повелел
Быть солью земли своей.
Но как же нам солью быть,
Когда воды слишком много,
И мы можем раствориться в воде,
Навсегда уйдем в ничто,

И от нас не будет ни следа и ни вкуса,
И наше предназначение останется втуне.
- Я не хочу исчезнуть,
Я не хочу быть солью.

О, радость пламенем быть!
Оно может отдать от силы своей,
И меньше не будет, и не потухнет.
- Свет блажен, пламя блаженно,
Но неопалима лишь купина.
Даже сам Моисей, прикоснувшись к огню,
Опалил свои уста,
Стал тяжел на слова, стал заикой, -
Как же, ничтожному, мне мечтать о даре таком?
Я не могу быть огнем.

Пусть бесполезна переливчатая радуга,
Когда сквозь дождь пробивается солнце.
Радует она лишь мечтателей и детей,
И все же именно эту дугу
Ягве избрал как знак
Связи своей с преходящей плотью.
Позволь же мне этой радугой быть, Ягве,
Быстро меркнущей и родящейся снова и снопа,
Многоцветно мерцающей, но из единого света.
Мостом от твоей земли к твоему небу,
Смесью из воды и солнца,
Возникающей всякий раз,
Когда вода и солнце слились.

- Я не хочу быть солью,
Я не могу быть огнем.
Дай мне быть радугой, Ягве.
*
Вероятно, так смотрел Вооз на Руфь (*125), как он сейчас сидит и
смотрит на Мару. Руфь была моавитянкой, чужеземкой, нееврейкой, но именно
она, повествует Писание, стала праматерью рода Давидова. Писание не узко и
не националистично. Ягве, повествует оно в другом месте, разгневался на
Иону и наказал его, потому что он хотел возвещать слово божье только
Израилю и отказывался распространять его среди неевреев великого города
Ниневии (*126). Таково Писание. Он, Иосиф, женился на нееврейке, как
Моисей - на мадианитянке. Но он не Моисей, и его брак не привел к добру.
*
В конце концов Гамалиилу пришлось самому ободрять этих растерявшихся
людей. Его главная забота, сказал он, в том, чтобы не допустить раскола
среди еврейства. Прежде всего, конечно, христиане должны, чтобы еще
сильнее не раздражать Рим, прекратить свою пропаганду среди неевреев,
ставшую особенно опасной после запрещения обрезания. Если они это сделают,
то есть еще слабая надежда, что они останутся в лоне еврейства. Хотя они
иной раз и высказывали точки зрения, весьма близкие к "отречению от
принципа", все же большинство минеев лишь незначительно отступает от
учения о Ягве. Он, Гамалиил, считает за лучшее, чтобы вожди минеев открыто
и спокойно обсудили с богословами спорные вопросы. Он очень надеется, что
такой диспут облегчит коллегии возможность дать заключение в том смысле,
что христиане принадлежат к еврейству.
*
- Мы не отзовем наших странствующих проповедников, - заявил он, - это
было бы самым большим преступлением, поистине отречением от принципа. Ибо
для нас Ягве остается не только богом Израиля, но и всего мира, и мы не
можем допустить, чтобы у нас отняли право распространять его учение среди
язычников, как он повелел нам, хотя Рим и запретил обрезание. Мы
проповедуем наше вероучение, мы радуемся, когда его принимает все большее
число людей, ибо мы знаем по опыту, что эта вера дает великое утешение и
что тот, кто живет в ней, защищен от невзгод.
*
Мы считаем себя иудеями. Мы верим в то, во что веруют богословы, мы
выполняем обряды, как нам предписывают богословы, но мы веруем в нечто
большее, и мы подчиняем свою жизнь более строгим принципам. Мы веруем не
только в священников, мы веруем в пророков. Мы отдаем кесарево кесарю, но
мы не думаем, чтобы запрещение кесаря освободило нас от обязанности
исполнять заповеди Ягве. И мы считаем, что мы не только дети иудейского
бога, а бога вообще. Мы никого не хотим выманить из его границ, если ему
хорошо в их тесноте, но на нас возложена задача прославить широту Ягве. Мы
не против богословия, но превыше всего хотим мы религии. Мы не против
иудейской церкви, но превыше всего хотим мы иудейского духа.
*
Так как никто не просил слова, то встал и заговорил доктор Иисус из
Гофны. Это был спокойный господин, он привык взвешивать свои слова. И ему,
заявил он, кажется богохульством, когда его молитвы доходят до слуха Ягве,
смешанные с молитвами отрекающихся от принципа. Собственная молитва
кажется ему оскверненной, если кто-то рядом с ним произносит те же слова,
злонамеренно придавая им обратный смысл. Тут не скажешь от чистого сердца
"аминь" в ответ на молитву о восстановлении города, слыша рядом с собой
"аминь" из уст человека, считающего разрушение города благословенным, то
есть извращенный "аминь", ересь. Невольно в сердце даже самого спокойного
человека закрадется гнев на богохульника, и вместо того, чтобы снискать
милость своей молитвой, впадаешь в грех.
*
Теперь бен Измаил и его друзья знали, куда он метит. Никто не назвал
минеев, но было ясно, что эти трое хотели превратить восемнадцать молений
в орудие борьбы, чтобы исключить христиан из синагог и из еврейства. Минеи
дорожили участием в общем богослужении. Они охотно цитировали слова
пророка: "Молитва лучше жертвы", - древние восемнадцать молений
были им так же дороги, как и остальным иудеям. Они всем сердцем любили
благочестивый, безыскусный напев этих молений, во многих общинах они
исполняли роль провозгласителей молитвы. Если, по предложению доктора
Хелбо, будет введено еще проклятие, явно направленное против минеев, то им
уже нельзя, согласно предписанию, говорить "аминь", ведь они же не могут
сами просить Ягве, чтобы он их изгнал. Они должны будут удалиться из молитвенных домов.
*
Вместо него выступил с возражениями один из его друзей. Молитва, заявил
он, существует для того, чтобы испрашивать у бога милости для себя, а не
мести для других. Предоставим Ягве самому наказывать богохульников и
отщепенцев.
Из-за этих слов доктор Симон, по прозванию Ткач, встал вторично, и
теперь, после поддержки верховного богослова, уверенный в своей победе, он
казался еще массивнее и решительнее. Нужно, заявил он, заставить еретиков
показать свое подлинное лицо, - этих двуличных людей, которые утверждают,
будто они евреи, а на самом деле, словно идолопоклонники, стоят на коленях
перед полубогом, который якобы снял с них бремя их грехов. Точек зрения
много, одни из них лучше, другие - хуже, у Ягве обителей много, но у него
нет места для тех, кто ради своей веры в полубога отрицает единственное
исповедание иудейской религии: "Слушай, Израиль, Ягве - бог наш, Ягве един".
*
Он явился на заседание коллегии, не приняв никакого решения. Но тем
обдуманнее подготовились противники. Они настаивали на том, чтобы сначала
уточнить содержание нового моления, а не его словесную форму. Было решено,
что проклятие Ягве должно призываться на две категории отрекающихся от
принципа: на тех, кто не верит, что Ягве един, но верит также в мессию,
служащего посредником между Ягве и человечеством и уже пришедшего, и на
тех, кто считает, что может толковать закон из собственного сердца, без
помощи устного предания и без посредства избранных богом провозвестников
его.
*
Когда он и его друзья уже собрались уходить, доктор Симон, по прозванию
Ткач, еще раз взял слово. Бен Измаил, заявил он, промолчал и воздержался
от голосования. Как он, Симон, ни уважает такую кротость, все же в наши
дни необходимо избегать даже видимости того, что член коллегии сочувствует
богохульникам, на которых коллегия решила призвать проклятие божие. Если
бы такой ученый человек, как бен Измаил, был заподозрен в сочувствии
минеям, это сильно подорвало бы авторитет Ягве. Нужно прежде всего
показать миллионам иудеев за границей, что в Ямнии проповедуется только
одно учение. Он очень сожалеет о том, что бен Измаил промолчал, и просит
коллегию найти способ загладить подобный промах.
Наступило смущенное молчание. Затем встал доктор Хелбо. И опять-таки
именно он предложил выход. Ягве, заявил он, наделил бен Измаила, больше,
чем других членов коллегии, даром слова, и его молитвы обладают особенной
глубиной и горячностью. Поэтому следовало бы возложить на бен Измаила
редактирование нового моления. Если он отредактирует его, то можно быть
уверенным, что он найдет настоящие слова и, кроме того, весь мир получит
документальное доказательство единодушия Ямнии и единства учения.
Хелбо говорил довольно долго. Во время его речи бен Измаил смотрел
прямо перед собой, его бледное лицо словно окаменело. Только уже под конец
он поднял глаза, но смотрел не на оратора, а на своего зятя, верховного
богослова. Долго сидели они друг против друга, в их глазах не было угрозы,
эти глаза скорей наблюдали и настойчиво вопрошали. Когда бен Измаил понял,
куда клонит Хелбо, его вдруг охватило ледяное спокойствие, но в этом
ледяном спокойствии вихрем проносились мысли. Он не сомневался, что
последнее предложение Хелбо согласовано с верховным богословом. Однако он
не испытывал, как вчера, смешанной с презрением ненависти. Козел, которого
посылали в пустыню, чтобы освободиться от грехов, не освободил людей, и
Иисус минеев, пожелавший быть этим козлом, быть агнцем, взявшим на себя
грехи мира, тоже не освободил их, ибо почему же тогда возложил Ягве на
него то, что он возложил?
*
- Для меня это слишком минейская точка зрения, - резко возразил
верховный богослов, и его вежливое лицо стало жестким, римским. - Я не
могу допустить, чтобы мотивами можно было изменить самый факт. Я не могу
согласиться с тем, чтобы принятый в общину Израиля оставался необрезанным.
Секта, допускающая к себе необрезанных, не может быть терпима в нашей
среде. Подумайте трезво, доктор Иосиф, - убеждал он его. - Признание
подобной точки зрения равносильно упразднению иудаизма. В настоящее время
мы добились того, что устав ритуалов связывает даже заграничных евреев
между собою так же тесно, как некогда их связывал храм. Они взирают теперь
на Ямнию еще более неотступно, чем некогда смотрели на Иерусалим. Если я
дам ритуалам поколебаться, то вся спайка рухнет, рухнет все. - И,
приблизившись к нему, доверчиво, хитро, таинственно прибавил: - Я иду
дальше. То, что римляне запретили обрезание, кажется мне знаком Ягве. Он
больше не хочет принимать язычников в свой союз с нами. Он хочет сначала,
чтобы мы укрепились в самих себе. Он на время закрыл список.
Иосиф мрачно продолжал повторять ему свои прежние возражения:
- Но что же останется от универсализма вероучения, если вы лишаете
язычников возможности приобщаться к Ягве?
- Я должен, - возразил верховный богослов, - поставить на карту либо
универсализм иудеев, либо их бытие. Неужели я вправе ради части идеи
рисковать всей идеей? Я предпочитаю на время сузить иудаизм до
национализма, но не дать ему вовсе исчезнуть из мира. Я должен пронести
единство иудеев через ближайшие тридцать лет, самые опасные с тех пор, как
Ягве заключил союз с Авраамом. Когда опасность минет, дух иудаизма может
снова выявиться как дух вненациональный.
*
В число восемнадцати молений, после прекрасной одиннадцатой молитвы:
"Посади, как прежде, наших судей и, как некогда, князей наших", - было
вставлено новое моление, начинавшееся словами: "Пусть еретики не надеются"
- и кончавшееся: "Хвала тебе, Ягве, тебе, который посрамил еретиков и
поразил возомнивших о себе".
Включение этого текста в ежедневную молитву имело ожидаемые
последствия. Правда, многие отвратились от минеев, отреклись от новой веры
и говорили "аминь", когда произносилась молитва об отлучении еретиков,
веровавших в уже пришедшего мессию. Однако многие, большинство, остались
верны новому вероучению. Они вышли из еврейства, решились на разрыв со
своими соплеменниками. Многие эмигрировали, среди них и чудотворец Иаков
из деревни Секаньи.
Последователи нового учения теперь уже решительно приступили к
выполнению той миссии, которую раньше иудеи считали для себя основной:
распространению веры в Ягве среди язычников. Правда, в иных минейских
книгах еще попадалось старое изречение: "Не ходите по дороге язычников, не
входите в города самарян, но идите только к заблудшим овцам Израиля",
однако основой пропаганды стало теперь учение Савла, или Павла,
утверждавшего, что благовестие Ягве и его мессии должно прежде всего
служить светом и просвещением язычников. В то время как иудеи под
давлением закона об обрезании все больше отказывались от пропаганды,
минеи, несмотря на преследования, продолжали благовествовать о своем
мессии.
*
С нечистой совестью играл он Лавреола; то, что он имел успех, было
незаслуженной милостью Ягве. Теперь его обязанность - остаться в этой
стране. Впрочем, для этого имелись и внешние причины: губернатор, чтобы
удержать его, предложил ему большие поместья и привилегии, так что,
согласись он остаться в Иудее, он жил бы по-княжески.
Но он никак не мог решиться. Именно после успеха в Неаполе Флавийском
его особенно жестоко терзала досада за провал в "театре Луции". Это был
незаслуженный провал. Теперь он доказал, что его Лавреол имеет успех даже
у наивной публики, неспособной оценить всех тонкостей. Нет, он не хочет
сойти в могилу, не смыв позора своего римского провала. Пусть Ягве
гневается на него, пусть новое морское путешествие принесет ему новые
мучения, - он заставит римлян признать его Лавреола. Он стал искать судно,
сулившее ему более спокойное путешествие. После многих колебаний он
заказал наконец каюту на корабле "Арго". "Арго" был старая посудина, но
широкая и поместительная. И он не пускался, как тот корабль, чье имя
носил, в неизведанные странствия, наоборот, он боязливо избегал открытого
моря и держал курс, все время придерживаясь берегов. Путешествие продлится
долго, но актеру уже не предстоят такие страдания, как в первый раз.
*
Деметрий Либаний лежал в своей каюте, его лицо было серым, его руки и
ноги оледенели. Он чувствовал ужасающую слабость; весь вчерашний день его
рвало, еда вызывала в нем отвращение; он лежал, закрыв глаза и призывая
смерть. Да и как спастись? Судно обречено, говорят они, а двух лодок,
конечно, не хватит. По доброй воле они не возьмут его в лодку, а он
недостаточно силен, чтобы отвоевать себе место. Сначала с ним обходились с
большим уважением, а теперь он для них не больше, чем кусок дерева, и они
дадут ему погибнуть. Хоть бы уж скорей конец. Он стал призывать Ягве,
хотел надеть молитвенный плащ и молитвенные ремешки, но слишком обессилел.
Вдруг раздался ужасный треск и снова крики с палубы. Его охватил
нестерпимый страх. Еле двигаясь, пополз он на верхнюю палубу. Он не раз
падал. Но на верхней палубе его не замечали и не хотели замечать, каждый
был занят только собой. Его страх все возрастал. Увидев, что другие
стригут себе волосы, чтобы принести их в жертву Нептуну, он попытался
вырвать клочок собственных волос, прося одновременно у Ягве прощения за
свое идолопоклонство.
*
"Теперь конец, - думал он. - Я не хочу обнадеживать себя, я никого не
хочу призывать, ни на что не хочу надеяться. Но если ты мне в этот раз
опять поможешь, Ягве, только еще в этот единственный раз, тогда я откажусь
играть в Риме Лавреола, откажусь ради тебя. Нет, лучше не помогай мне, но
сделай так, чтобы скорей пришел конец. Утонуть - ужасно, становится нечем
дышать, а я не умею плавать. Это хорошо, что я не умею плавать, так скорее
придет конец. Или, может быть, лучше вскрыть себе вены? Но у меня ужас
перед кровью. И если Ягве в милосердии своем все же решил спасти меня, то
я не хочу слишком поспешно действовать наперекор его воле. Умереть в
открытом море - это самое страшное, у человека нет могилы. Своему злейшему
врагу желают: "Чтоб ты умер в открытом море", - но богословы запретили
желать этого даже язычникам. Утопленника пожирают рыбы. Сначала они
съедают глаза, разве в "Персах" у Эсхила нет такого места? Нет, это не оттуда, но теперь все равно, дай мне скорее умереть, Ягве... а как
холодно! Может быть, один из матросов или рабов убьет меня, если я
заплачу? Да и да, согрешил я. Да и да, преступал я, да и да, я виновен.
"Слушай, Израиль, предвечный бог твой", - но я не должен говорить "слушай,
Израиль", ибо если я думаю сам, что это час моей смерти, то я призываю ее
и прошу Ягве погубить меня. Если я буду спасен, то нужно захватить с собой
кусок дерева от этого корабля, чтобы мне поверили, какая ужасная была
буря. Люди никогда не верят, если человек совершил героический поступок.
Мне следовало бы наголо обрить голову, - пусть видят, что я принес свои
волосы в жертву Нептуну, но это было бы опять оскорблением Ягве. Ни при
каких обстоятельствах не должен я думать сейчас о том, что есть какая-то
возможность погибнуть. Если я буду играть в Риме Лавреола, то в третьей
сцене я сделаю ударение на слове "крест", а не на слове "ты". А маска
должна быть на полсантиметра длиннее. Надо равномерно дышать, тогда
тошнота меньше. Если я буду делать глубокие вздохи и вытягивать руки, то
меня будет меньше катать по палубе. О, вот опять волна. Мы слишком просто
представляли себе, я и Марулл, что значит быть пиратом. Подумать только,
ведь они в такую бурю должны были еще сражаться. Скорей бы уж конец".
*
Из части пятой. ГРАЖДАНИН ВСЕЛЕННОЙ
*
Долго просидели они вместе. Когда же все об Иудее было рассказано, они
заговорили о Риме. Алексий передал Иосифу слухи, распространяемые на
правом берегу Тибра, среди евреев, относительно императора Тита. Иосиф уже
слышал о том, что здоровье императора оставляет желать лучшего. Евреи
по-своему истолковывали его все возрастающий упадок сил и шептались о том,
что рука Ягве поразила разрушителя храма. Тит некогда хвастался, что Ягве является владыкой только на воде, поэтому он мог уничтожить египетского фараона лишь во время перехода через Красное море; на суше же он, Тит, с легкостью одолел бога. Чтобы наказать его за дерзость, Ягве послал одно из своих самых маленьких созданий, крошечное насекомое, чтобы погубить Тита. Оно проникло через нос к нему в мозг, там живет, растет, пугает императора днем и ночью и, наконец, убьет его.
*
- Это была Магрефа, - сказал Иосиф, - стозвучный гидравлический гудок.
- Слова императора взволновали его до глубины души; не то, что говорил
этот человек, а как он говорил, его тихий, таинственный, угасший шепот.
- Совершенно верно, - сказал Тит, - Магрефа. У вашего бога Ягве могучий
голос. А теперь, когда ты был в Иерусалиме, ты ничего больше не слышал? -
осведомился он с интересом.
- Слышал, - отозвался нерешительно Иосиф. - Голос Ягве я слышал.
- Вот видишь, - император кивнул крупной тяжелой головой. Добавил почти
радостно, словно ждал этих слов от Иосифа с самого начала. - Почему ты не
сказал мне этого сразу? Кстати, - продолжал он, - ты знаешь, что капитан
Педан умер? Да, - пояснил он, когда Иосиф изумленно поднял глаза, - умер
внезапно, во время банкета. Он был ведь не так стар. Крепыш, я думал, он
проживет еще долго. Он заслужил травяной венок, но он был злой человек. Мы
не должны были этого делать, - вернулся он к своим прежним мыслям. - И я
ведь совсем не хотел этого... - раздумывал он вслух. - И если бы ваш бог
Ягве был справедливым богом, он не должен был бы возлагать вину на меня.
Но я думаю, что он несправедливый бог, и я долго не проживу. Мой добрый
Валент знает свое дело, он утешает меня и обнадеживает, но что может он
сделать, если ваш бог Ягве так несправедлив?
Иосифа бросило в дрожь, когда он услышал слова этого владыки мира. Он
вспомнил капитана Подана, его широкую, грубую, поросшую белесыми волосами
руку, которая уже не могла теперь хватать и бить. Мимоходом подумал он
также и о том, что теперь город Эммаус, вероятно, больше не будет
возражать против включения в общину его имений, и радовался, что
использовал благосклонность Флавия Сильвы не ради личных целей, но ради
пользы евреев.
- Нет, я этого не хотел, - еще раз уверил его император. - И почему
вообще ваш бог Ягве не защитил своего дома, почему допустил, чтобы в тот
день именно Подан был назначен принимать приказ? Я нахожу, что ваш бог
поступил некрасиво по отношению ко мне. Даже если Валент прав и я
выздоровею, ваш Ягве испортил мне жизнь. _Она_ должна была взойти по
ступеням его храма, а он сделал так, что они оказались ступенями Палатина.
Довольно об этом, - прервал он себя вдруг и попытался заговорить другим
тоном.
*
Иосиф же сидел и смотрел, как рождаются стеклянные фигурки; как
желанная форма иногда удавалась, иногда нет, - лукавая, коварная игра,
зависящая от искусства отдельного человека, но и не только от этого
искусства, так же как и жизнь. Ибо чья жизнь не состояла из сочетания
собственного существа с тем, другим, неизведанным, как бы ни называли то,
другое, - экономическими отношениями, судьбой пли Ягве. И кто из людей не
подобен материалу, из которого выдувались эти формы, кто не состоит сам из
смешения многих случайных частей, которые неотделимо слиты друг с другом,
но в определенный день начинают действовать каждая порознь. Разве сам он,
Иосиф, не состоит из высокого и очень низменного, из мелкой жажды славы и
наслаждения и из чистой любви к добру и красоте, из слизи и кала - из
божественного дыхания и учения, из истории своих отцов и собственных
страстей, из частицы Моисея и частицы Корея, из частицы Когелета и
даже из частицы Педана? И в то время, как пламя, многообразное и
многоцветное, взмывало и падало, отбрасывая причудливые тени, Иосиф думал
о бесчисленных картинах, из которых состояла его жизнь, о запустении
Иерусалима, о бюсте в храме Мира, о друге-враге Юсте, о сыне Павле, о
книге, над которой ему предназначено работать и которую он, вероятно,
никогда не закончит.
*
В эти дни Иосиф написал "Псалом о стеклодуве".

Подобны уродливой, бесформенной массе
В трубке стеклодува
Мы, и из нас не знает никто,
Чем он станет.
Выдох стеклодува делает из нас:
Порою малое, игрушечно милое,
Порою приятное взгляду, порою отвратное,
Порою большое и емкое, удобное к употреблению,
Порою же грубое и неуклюжее.
Так созидается наша судьба,
Мир чисел и дат вокруг нас.

Но не всегда стеклодуву
Форма бывает
Покорна. Часто масса
Выдувается так, что она
Лопается, обжигая лицо стеклодува.

Значит, есть граница
У мира чисел и дат,
Над ними есть
Неисследимое - великий разум,
Имя которому: Ягве.

Высокий пример, когда внезапно
Из песка, из неприглядной смеси,
Расчисленный, но никогда
Не подчиненный расчету,
Взблеснет многоцветный великий блеск,
Радуя мастера и каждого зрителя.

Но чем же был прежде
Великий блеск?
Крупинкой песка, ничтожной
Частичкой массы, тупой, неприглядной.

Собой не гордись потому,
Все блестящее. Помни о том,
Чем ты было, - крупицей песка
И больше ничем, и никто
Предвидеть не мог того блеска, который
Из нее возблистал, и никто не предвидел
Из нее воссиявшую милость.

И потому, во-вторых, пусть ни одна из песчинок
На теряет надежды. Именно ей,
Может быть, суждено
Когда-нибудь проблистать.

И потому, в-третьих, гордым не будь,
Мастер. Он дует и дует вновь
В сырую массу через трубку.
По зависит не от него,
Удастся ли форма ему:
У одного - отчего, он не знает - испорчено
Пузырями стекло, и напрасен
Был его груд. Но для другого
Светится - отчего, он не знает - милость; круглится
Прекрасно, как и хотел он, шар,
И стекло у него благородно
Мерцает и светится изнутри.
*
Иосиф был глубоко потрясен бредом умирающего. На пороге самой смерти
пытался тот солгать ему и себе, внушить, что женщина, которую он прогнал,
покинула его по доброй воле, и он говорил это, чтобы получить ответ на
вопрос, почему разрушен город Иерусалим, который он сам разрушил. Ужас
перед бренностью человеческого разума охватил Иосифа с такой силой, что он
забыл о холоде и темноте жалкого погреба и о страшном одиночестве этого
умирающего. Значит, евреи с правого берега Тибра были правы: Ягве послал
императору мушку в мозг, она жужжала там, никакой шум арсенала не мог
успокоить ее. Тит был только орудием, не больше, чем красная волосатая
рука капитана Педана. Теперь он ссылался на то, что был лишь орудием, но
тогда, когда он действовал, он не хотел в этом признаться. Он слишком
много взял на себя. Он знал, что дело шло о соединении Востока и Запада,
но он повернул обратно на полпути, и вместо того, чтобы привлечь к себе
Восток, он его разрушил и стал опять тем римлянином, каким был с самого
начала, только римлянином, ничем иным, убогим завоевателем, жалким
человеком действия, глупцом, знавшим о тщете действия и неспособным от
него отступиться. Теперь он получил возмездие. Вот он лежит, и у него лицо
его отца, лицо старого крестьянина, - но старик мирился с этим и был этим
горд, этот же стыдится. Владыка мира, император, римлянин, неудавшийся
гражданин вселенной, и он же - кучка дерьма, человек, который умирает так
же, как скот.
*
Иосиф ничего не ответил. Он знал о том влиянии, которое имел Марулл на
Домициана, знал также о влиянии Анния Басса, знал, как капризен Домициан,
знал, что и сам теперь под угрозой. Но он не испытывал страха, он
чувствовал странную уверенность. Тщеславие, торжество, поражение, боль,
наслаждение, ярость, печаль, Дорион, Павел, Юст - все это было уже позади,
а перед ним была только его работа. Все происходившее до сих пор в его
жизни пригодилось для его работы, и оно приобретало смысл, только когда он
связывал его со своей работой. Ягве, он в этом уверен, прострет над ним
свою руку, дабы с ним не случилось ничего, что могло бы угрожать этой
работе.
*
Первого тишри Ягве бросает жребии, но только десятого, в великий день
очищения, в субботу из суббот, закрепляет он их; этот срок он дал мужам
своего народа, чтобы они могли покаянием отвратить от себя суд. Более
других обладали в те времена евреи даром покаяния; они прошли через
большие грехи и большие несчастья, они знали, что вина и несчастье - не
конец, но лишь возможный путь к новому началу. Иосиф в особенности, этот
"вечно изменчивый", мог стряхнуть с себя прошлое, как воду - гладкая кожа,
и подобно тому, как новорожденный наследует от отцов и праотцев их
сущность, но не их судьбу, мог он теперь, в начале своего нового большого
труда, начать новое существование так, чтобы прошлое не обременяло его.
Для него не пропало то, что было в нем полезного, а что было дурного - он
зачеркнул.
Десятого тишри стоял он, как и другие, в своей синагоге в простой белой
одежде, в той льняной одежде, в которой он после смерти будет положен в
гроб, ибо человек должен в этот день предстать перед лицом Ягве, как бы
готовый к смерти.
*
"Хвала глазу, - пел он, - видевшему двадцать четыре тысячи священников,
утварь храма, великолепие службы; когда наше ухо теперь слышит об этом,
наша душа печалится. Хвала глазу, видевшему первосвященника, когда он
выходил из святая святых, примиренный, в тишине, возвещая, что красная
нить греха отмыта добела милостью Ягве. Хвала глазу, видевшему его в эту
минуту; когда наше ухо слышит об этом, наша душа печалится.
*
И он говорил и пел о подробностях этой великой жертвы искупления. О
том, как первосвященник за семь дней воздерживался от всякого
соприкосновения с миром, направив все свои помыслы лишь на свое святое
служение. Как он проводил ночь перед великим днем очищения без сна и пищи,
занятый чтением и слушанием Писания. Как он затем утром, в белых одеждах,
сверкая храмовыми драгоценностями, шел на восточную сторону переднего
двора, где, охраняемые священниками, стояли оба козла, совершенно схожие
друг с другом ростом и сложением и на которых каждый в Израиле тратил
часть одного динария. Как он затем вынимал из урны золотые жребии и решал,
какой из двух козлов должен быть отдан Ягве, а какой - пустыне. Как он
затем, возложив руки на голову козла, каялся перед всеми в грехах,
совершенных им, его семьей, его родом, всем Израилем, и возлагал их затем
на голову козла и привязывал грехи в образе красной нити к его рогу и
отсылал прочь, чтобы он унес их в пустыню. Как он в заключение входил в
святая святых и призывал Ягве его настоящим высочайшим, страшным именем,
которое больше никто и никогда не смел произносить, и как весь народ,
когда это имя исходило из уст первосвященника, падал ниц.
*
- Разве упомянутый доктор Иосиф в течение долгой и не всегда легкой
жизни не пришел к выводу, что не Ягве - защитник государства Иудеи, но
логос, великий разум?
*
Вдруг в его воображении возникает человек по имени Валаам, великий
волшебник и пророк среди язычников, который хотел проклясть народ Израиля,
но Ягве перевернул слова в устах его так, что он должен был благословить
этот народ. "Я - Валаам наоборот, - думает он. - Я иду, желая сделать
добро моему народу, а всем кажется, что я предаю его". Чтобы легче было
идти, он цепляется за стихи, за древние строки, которые Писание вложило в
уста Валаама, за их ритм.
*
Здесь кончается второй из трех романов об историке Иосифе Флавии.

Lion Feuchtwanger. Die sohne (1935) ("Josephus" № 2).
Пер. с нем. - В.Станевич.
В кн.: "Лион Фейхтвангер. Собрание сочинений. Том восьмой".
М., "Художественная литература", 1966.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~